Тамара Ивановна Клячина

— Знаешь, я все думаю, чего вы меня позвали, про войну говорить? Если день Победы, — это же воины, бойцы, а мы-то тут причем? Мы-то только голодающая публика...

...Перед самой войной, когда была коллективизация, отец в колхоз вступил, две коровы увел туда, четыре лошади. И стал строить дом новый. Началась война, и отца взяли. Дом не достроил, половин окна есть, половина нет. Огорода никакого нет, скот весь в колхоз отдали. И вот шестеро детей, седьмая – мама, в недостроенном доме. А самой младшей сестре двадцать дней исполнилось.

...Дом у нас знаешь где? Знаешь где больница-то у нас в Кыну? Идти, по этой руке один единственный дом. У нас бабушек нет, дедушек нет. У мамы отец был коммунист, вот там братская могила на въезде в Кын стоит, его убили, он там схороненный.

...Отец на фронте в начале войны пропал. Ни в живых, ни в мертвых, ни в без вести пропавших. И с нас, с детей, пенсию сняли, хлеба нам не давали. Только маме давали 200 грамм. А нам нет.

Маму мы редко видели очень, она сутками работала, да потом еще сутками на сенокосе.

За старших в доме были братья. Они нам всегда терпеть велели, когда больно, или есть хочется. И вот такое терпение у меня выработалось, что в жизни оно мне очень мешало.

...Нам очень хотелось куклы иметь, потому что мы у девочек-то других видели куклы. А братья сказали «Что куклы? Вот если бы отец пришел из армии». И, правда, что нам куклы, когда отца нет?...

...Нет, праздников в войну мы не отмечали. Праздник считался тогда, когда ты получишь письмо. Это праздник. Дней рождения никаких и подарков. Мама ночью задевает тебя, ты просыпаешься – мама, что ты? Да смотрю, у тебя холодные ноги, боюсь, живая ли ты… Ложились спать, не знали, кто утром проснется, кто нет. О каких подарках можно говорить?

...Мама в больнице здесь работала, и очень много привозили немцев из Поволжья, переселяли из глубинки. Они-то бедные, их совсем ни за что. Сколько человек их было – не знаю. Знаю только, если пройдет, говорили – вот немец. Их привозили работать в лесу. Они приезжали раздетые в ботиночках, туфельках, а у нас и в валенках холодно. Садились просто тихо под елку, и так умирали. А мама работала в больнице, и их, мертвых, туда привозили.

И однажды в кармане одного немца нашли маленькую бутылочку 200-граммовую, наполненную сахарным песком. А мы уже вообще это слово не вспоминали. И там сотрудники решили, кому это дать. И решили дать это нам, потому что всех больше семья.

Так у нас братья до того вот этих немцев не любили, что мама принесла песок, и мы думаем — сейчас чаю попьем, всем по ложечке положим. И мы сели, а парни и говорят — вот только дотронетесь до этого, и будете точно такие же немцы. Так же будете людей убивать... Самому старшему из братьев тогда 12 было. А мне три года было.

Так сладкого хотелось, но про песок этот мы все думали — ну как мы его съедим? А парни смотрели, видно было, что им тоже охота. Но подойдут, понюхают — немцами пахнет...

Несколько дней так. А потом не выдержали все-таки. Они этот песок на большую сковородку выложили, и знаешь, как от кашля пережженный песок делают? Вот так вот жарили до коричневого цвета, чтобы дух немецкий вылетел. Все, тут налили воды, и мы эту воду пили...

Вы счастливые тем, что вы этого не испытали. Мама, когда умирала, она говорила — молодежь-то не знает, как мы жили...

село Кын